Книга Чисел и Книга Бытия. 1900–2000 (1)
(фрагмент из публикации в журнале “Грани” № 251)

Вы думаете, проходит время, — нет, это проходите вы.
Человек, пишущий о себе и своем времени, —
единственный пишущий о всех людях и всех временах.
Бернард Шоу

Глядим на лес и говорим:
Вот лес, корабельный, мачтовый,
Розовые сосны
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю
Одинокими пиниями
В разъярённом безлесном воздухе;
Под солёною пятою ветра устоит отвес,
Пригнанный к пляшущей палубе.

И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,
Сличит с протяжением земного лона
Шероховатую поверхность морей.
А вдыхая запах
Смолистых слёз, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски
Заклёпанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим –
Отцом путешествий, другом морехода, —
Говорим:
И они стояли на земле,
Неудобной, как хребёт осла,
Забывая верхушками о корнях,
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.

С чего начать?
Всё трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
Земля гудит метафорой,
И лёгкие двуколки,
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай,
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.

Трижды блажен, кто введёт в песнь имя;
Украшенная названием песнь
Дольше живёт среди других —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства,
Слишком сильного одуряющего запаха —
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растёртого между ладоней.

Воздух бывает тёмным, как вода,
И всё живое в нём плавает как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колёса и шарахаются лошади,
Влажный чернозём Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешан так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, а в него трудно войти.

Шорох пробегает по деревьям зелёной лаптой;
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счёте.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко», или «Я не дам тебе яблока».
И лицо его точный слепок с голоса,
Который произносит эти слова.

Звук ещё звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Ещё сохраняет воспоминание о беге
С разбросанными ногами, —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.

Так
Нашедший подкову
Сдувает с неё пыль
И растирает её шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает её на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придётся высекать искры из кремня,

Человеческие губы, которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остаётся ощущение тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался
пока его несли домой…

То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зёрнам окаменелой пшеницы.
Одни на монетах изображают льва,
Другие — голову;
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепёшки
С одинаковой почестью лежат в земле.
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.

Время срезает меня, как монету,
И мне уже не хватает меня самого.
Осип Мандельштам. 1923 (2)

Сохрани мою Речь

Однажды мы с приятелями шли на яхте в Город, возвращаясь с Кинбурнской косы. Штормило, яхта плясала на могучих и влажных плечах волн, и танец этот был похож на американские или русские горки, с той разницей, что механик ушел куда-то, запил надолго, и к тому же потерял ключи.

Все вокруг было стального цвета и берега угадывались серым и жирным графитным штрихом на темноте небосвода. Знакомые и любимые, а сейчас такие негостеприимные берега.
А потом мы впали в широкий полукруг Одесского залива и долго кружили, боясь идти к берегу, бушующее ночное море было безопаснее встречи с этими, грозящими гибелью,
берегами.

Ночь, подвижная темнота моря, вязкая, плотная, ощутимая, как небытие, как накопившаяся масса времени… Казалось, что мы случайно впали в неведомый мир, первых дней,
хранящийся здесь с незапамятных лет, мир без нас…

Мы дети земли, затерявшиеся в пространствах Вселенной, на границах земли и неба, вечные странники, удерживаемые тонкой цепочкой, от отца к сыну, и казалось мне, что мною, звеном этой цепи, сейчас подвешено к вечному Небытию мира наше хрупкое Бытие, к вечному Космосу маленькая песчинка Живого, хрупкая и такая ранимая, что голос мой, сейчас неслышный в завывании волн, такой слабый, неразличимый, что он пронзает тяжелые горы облаков, стрелой возносясь ввысь, чтобы там кому-то передать Слово, Весть, Крик, — о нас, затерявшихся и терпящих бедствие в пучинах времени…
Что именно мне поручено это передать.

Я молился впервые в жизни, не о себе, не о хрупкости лодочки-бытия, но потрясенный Откровением, я говорил со Вселенной о помощи, о вразумлении, о даровании силы…
Я говорил, как равный, обретший право на голос.

Я знал, что то, что сейчас говорю, говорю не я, звук этой неясной речи, испуганного лепета, шел из-за спины, из-за неясной речи, испуганного лепета, шел из-за спины, из-за
моей памяти, из-за моей краткой, как у мотылька-однодневки жизни, — я передавал Весть о нас, из прошлого в предстоящее…

Но странно, — я знал, что его, этот неслышный и наразличимый шепот, не заглушить ничему… И когда начавшаяся в море гроза неслась к нам, погружая в глубины вод
свои огненные когти, я знал, спокойно знал, что ей меня не достать, не оцарапать, не разодрать в клочья, как ей бы хотелось…
Я знал, что не могу и не должен остановить мою речь…
Немую, невразумительную, лишенную слов.

И я просил кого-то, неведомого, всесильного, удивленного моими словами, смелостью моей заговорить с Ним, я требовал и усиливал голос, повторяя одно и то же, как заклина-
ние, — и даже не о спасении жизни просил я, не о себе, не о предках, окружавших меня сейчас, растворенных в этой вязкой, тяжелой массе вод, подступивших к сердцу, я просил о
единственном, о сокровенном, — я шептал, —
— сохрани мою Речь!

Я знал, если она затихнет, рухнет сразу и все, вот это, огромное и неохватное, но ему без моего голоса тоже не выжить!

————————————————————————————–
1 В Числе выражены наши заблуждения, но Истина только в Слове!
2 Основное стихотворение всей русской поэзии, ключ к пониманию нашей души и всех наших бед и радостей, вершина человеческого духа. Пишу эти слова стоя, говорю про себя шепотом, немею от высоких чувств, и даже не подбираю красивых слов!